Guest
Болезненные мутации порабощенной тоталитаризмом личности особенно наглядно проступают в символической сцене санкционированного “сверху“ сноса заключенными статуи “Отца и Гения“ в ночь после решений ХХ съезда – сцене, напрямую соотносимой с образным рядом “Медного всадника“. “Поэма в стихах и песнях“ «Размышления о бегунах на длинные дистанции (Поэма о Сталине)» сводит в едином художественном пространстве далекие века, от времен евангельского Вифлеема до тоталитарной сталинской и послесталинской действительности, и при этом активно взаимодействует с предшествующей лит.традицией – с образным миром и проблематикой исторических произведений Пушкина: “Борис Годунов“, “Медный всадник“. Появляющийся в первых же сценах образ вождя (“кавказские явились сапоги“) пронизан скрытыми ассоциациями с Великим Инквизитором и олицетворяет своим явлением противовес вифлеемскому Рождеству. В главе “Клятва вождя“ разворачивается напряженная “драматургия“ спора-обращения героя ко Христу, итогом которого становится стремление воздвигнуть на месте христианской нравственности культ “человекобожества“, претендующего на “вечность царствия“, обуздание мировых стихий: Был Ты просто-напросто предтечей, Не творцом, а жертвою стихий. Ты не Божий сын, а человечий, Если мог воскликнуть: “Не убий!“ В мире не найдется святотатца, Чтобы поднял на меня копье! Если ж я умру (что может статься), Вечным будет царствие мое! Арх.Иоанна Сан-Францисский: “стержень Поэмы – попытка борьбы с Богом смертного человека. Восставший на Бога и на Христову правду человек олицетворяется в образе нового ирода, увидевшего в Вифлееме Богомладенца“. Образ правителя раскрывается Галичем и Пушкиным (особенно в “Борисе Годунове“) в ракурсе как могущественной власти, которая кажется ему всесильной и вечной, так и страдания от тяжести греха и человеческой немощи. С этой точки зрения у Галича “Подмосковная ночь“, рисующая в уединенных монологах вождя его нравственные терзания, вступает в знаменательную перекличку с тремя ключевыми монологами пушкинского Годунова, прозревающего духовные истоки не проходящей душевной боли. В поэме Галича муки вождя “в бессонную, в одинокую эту ночь“ обусловлены глубинным отчуждением человека-“монумента“ от бытия, забвением им естественных сердечных привязанностей: “Вокруг потемки, И спят давно Друзья-подонки, Друзья-говно“. У Галича и Пушкина подробно прочерченная психологическая детализация (ср. Сталин в тягостных раздумьях о “жестокой судьбе“: “И, как будто стирая оспины, // Вытирает он пот со лба“ – и Годунов при разговоре с патриархом о мощах царевича: “Крупный пот с лица его закапал“), проникновение в потаенное, сновидческое измерение личностной экзистенции правителей обнажают существо разъедаемой терзаниями греховной власти. Важным эпизодом в поэме Галича становится “сюрреальное“ видение Сталину погубленного им старого друга Серго Орджоникидзе (“Что стоишь ты там, за портьерою?“). Тяжелейшие угрызения совести вождя не ведут здесь, как и у Годунова, к очищающему покаянию, но на время заглушаются всепроникающим звучанием лживого языка эпохи репрессий и доносов. Противоречивое сочетание трагедийных душевных переживаний и тоталитарной агрессивной безликости: Эту комнату неказистую Пусть твое озарит лицо. Ты напой мне, Серго, грузинскую – Ту, любимую мной… Повсюду злоба, Везде враги. Ледком озноба – Шаги, шаги… В проникнутой гордым, болезненным духом “молитве“ советского вождя механистически произнесенное “Спаси… Прости…“ продиктовано не раскаянием, но мольбой продлить земные сроки, судорожным страхом смерти, утраты “вечного царствия“ земного, “мира, во славу гремевшего маршами“: “…Молю, Всевышний, Тебя, Творца: На помощь вышли Ко мне гонца! О, дай мне, дай же Не кровь – вино… Забыл, как дальше… Но все равно Не ставь отточий Конца пути! Прости мне, Отче, Спаси… Прости…“. В произведениях Пушкина и Галича конкретно-историческое и одновременно мистическое осмысление гибельной изнанки вековых личин русского тоталитаризма сопряжено и с тем, что греховность власти ложится тягостным бременем на народное бытие и сознание: “государство и русский народ предстают как придавленные и травмированные преступностью, порожденной деяниями Годунова, а позже – и Отрепьева“, приложимо с поправкой на иной исторический контекст и к содержанию поэмы Галича.
