Guest
Seva Novgorodsev В одном из «Колымских Рассказов» Варлам Шаламов описывает, как лагерный доктор, сам заключенный, в 1946 году направил Шаламова на курсы фельдшеров. Но Шаламов имел в своем деле гриф КРТД (Контрреволюционная Троцкистская Деятельность), и его можно было использовать только на тяжелых физических работах. Секретарша начальника симпатизировала Шаламову, она как бы случайно при перепечатывании приказа о направлении на курсы пропустила в аббревиатуре букву «Т». Теперь шаламовские литеры читались как «КРД», то есть «контрреволюционная деятельность», уже без троцкизма. Шаламов пишет, что одна эта пропущенная буква спасла ему жизнь. При Сталине действовала историческая формула «слово и дело». Слово и было делом, которое на гражданина заводили за сказанное им. Слова были чрезвычайно важны и опасны. Они витали в воздухе, как клейкие ярлыки, и могли пристать к любому, так что не отлепишь, не оторвешь. «Морганист-вейсманист», «буржуазный националист», «уклонист», «формалист» и множество других, им подобных, делали человека заранее виновным. Поэтому советский народ к словам прислушивался внимательно. В начале марта 1953 года красивый баритон Левитана на всю страну объявлял бюллетени о здоровье товарища Сталина. Обращал на себя зловещий иностранный термин «участились явления периодического (т.н. Чейн-Стоксова) дыхания». Посвященные люди знали, что по «Чейн-Стоксу» дышат только умирающие, это был намек тем, кто понимает — Вождь Народов доживал последние часы. Диктора Левитана я слушал, лежа в больнице. Мне было 12 лет, я попал туда со скарлатиной, болезнью инфекционной, которая подлежала госпитализированию. С продуктами было совсем плохо, но мама с папой посылали мне в передачах баночки с нарезанным лимоном, залитым медом с колхозного рынка. 5 марта про дыхание Чейн-Стокса говорить перестали, Сталин умер, страна погрузилась в глубокий траур. Мама написала мне в больницу письмо, в котором была фраза: «Севушка, я плачу вместе со всем осиротевшим народом...» Мать была вполне искренна. Над гробом Сталина произносили речи. Все члены Политбюро для меня были неотличимы друг от друга. Все, кроме Лаврентии Павловича Берии, которого я для себя прозвал ЛПБ, как гриф-литеру в политическом деле. ЛПБ был человеком гладким, жирноватым, в блестящем буржуазном песне, которое делало его хитрое лицо еще хитрее. Он произнес речь о наследии великого вождя, которая даже мне, мальчику пятого класса, показалась выспренней и фальшивой. А летом, когда мы уехали на дачу, объявили об аресте ЛПБ, сказали что он — английский шпион. Помню, я слегка недоумевал — как это уроженец мегрельского села в Кутаисской губернии, работавший в Азербайджане, с англичанами спознался? Но сомнения свои оставил при себе. Время было такое.
