Чего же ты хочешь..

В отношениях с ней он был поглощен своими процессами. Они были настолько сильны, что не давали его вниманию заглянуть в чужое пространство. Из-за того, что она периодически от него ускользала, его заклинило на том, чтобы постоянно чувствовать её рядом, чтобы постоянно в ней отражаться и чтобы она была им одержима. Поэтому он часто к ней прикасался, хотел, чтобы она занималась только им. Любил обрушивать на неё шквал своего внимания и доводить её до крайней степени наслаждения, чтобы потом сладко думать о том, что только он может одарить её этим и что она никогда не сможет от этого отказаться. Мог совершенно внезапно, на время оставить её, чтобы после впитывать то, как сильно он ей нужен. — Можешь поспать два часа, — сказала Фрида. — После чего тебе придется надеть рубашку и брюки, но только не рваные. В пять часов мы выпиваем с друзьями. В том-то и беда, что у Фриды слишком много знакомых. Всегда приходилось сидеть в кафе за столиком и разговаривать с уймой людей. Большинство из них были французы. А Найэл так же ленился заниматься французским, как ленился записывать на бумагу рождающиеся в его голове звуки. Фрида одинаково свободно владела обоими языками, она могла часами тараторить, обсуждая музыку, песни, театр, картины, все, что придет в голову, а ее друзья, сидя тесным кружком, смеялись, разговаривали, пили бокал за бокалом и рассказывали бесконечные истории ни о чем. Французы слишком много говорили. Все они были остряками, все raconteurs.[38] Слишком многие фразы начинались с: «Je m’en souviens…» и: «Ça me fait penser…»[39] И не было им ни конца ни края. Найэл молчал, полузакрыв глаза, откинувшись на стуле, пил пиво со льдом, время от времени бросал на Фриду хмурые взгляды, дергал головой и глубоко вздыхал, но она не обращала на его знаки ни малейшего внимания. Она продолжала разговаривать, зажав в зубах мундштук и посыпая стол пеплом; затем кто-нибудь произносил нечто такое, что присутствующим казалось особенно смешным, все собравшиеся откидывали головы, стулья скребли по полу, смех звучал еще громче, разговоры лились более оживленно. Когда Найэл сидел недалеко от Фриды, он иногда давал ей пинка под столом — та приходила в себя, улыбалась ему и, обращаясь к своим друзьям, говорила: «Niall s’ennuie».[40] И все оборачивались к нему и тоже улыбались, словно он был двухлетним ребенком. Они называли его «L’enfant»[41] или даже — «L’enfant gâté»,[42] а иногда, и это было хуже всего, — «Le petit Niall».[43] Наконец они поднялись из-за стола и ушли; когда исчез последний из них, у Найэла вырвался громкий вздох облегчения… — Зачем ты их приглашаешь? — Я люблю поговорить. Люблю своих друзей, — ответила Фрида. — Кроме того, у человека, который пришел сегодня с Раулем, большие связи в музыкальном мире не только Парижа, но и в Америке. Он может очень помочь тебе. — Да будь у него связи хоть в самом аду, мне наплевать, — сказал Найэл. — Он страшный зануда. И мне не нужна ничья помощь. — Выпей еще пива. — Я больше не хочу пива. — Чего же ты хочешь? Чего он хочет? Найэл посмотрел на Фриду и задумался. Она прикурила следующую сигарету от окурка предыдущей и вставила ее в мундштук. Повинуясь внезапному порыву, Найэл через стол дотянулся до руки Фриды и поцеловал ее. — Чего я хочу? Конечно же, всегда быть только с тобой, и чтобы рядом никого не было. Фрида скорчила гримасу; Найэл рассердился, окликнул гарсона и попросил принести счет.