Guest
Плеть упала на ковер с глухим стуком, похожим на последний удар сердца. Воздух в комнате все еще вибрировал от криков, от свиста кожи, от тех диких, непристойных стонов, что вырывались из его горла в конце. Лариса стояла над ним, смотря на его спину – алую, иссеченную, мерцающую в полумраке, как некий чудовищный закат. Ее закат. Закат его дерзости. Так вот куда вела эта дорога, – подумала она с ледяной ясностью. Не к примирению за ужином, который он так глупо принял за милость. Не к объяснениям. А сюда. В этот полумрак ее гостиной, где пахло дорогим вином, потом, кровью и чем-то еще… чем-то острым, животным, что заставило ее собственное тело предательски ответить на его последние стоны. Стыд. Жгучий, как удары, что она нанесла. Но не за то, что сделала. За то удовольствие, что вкралось в ярость, в бешеный ритм руки, заносящей плеть. За ту вспышку власти, чистой и первобытной, когда он закрыл глаза, смирившись, признав свое поражение. “Пипец“ – вот слово, которое он выдохнул. И оно было слаще любого признания в любви. Она отвернулась от его безжизненного тела, дрожа. Но не от слабости. От остатков бури, бушевавшей в ней. Гнев? Да, он все еще тлел под пеплом усталости, как огонь под Корнуолльскими торфяниками. Гнев на его пьяную развязность неделю назад. На эти слова – “холодная“, “надменная“, “жестокая“! Как он смел? Как смел выворачивать ее душу наизнанку в своем угаре, обнажая перед ней саму себя в таком искаженном, оскорбительном свете? Она видела в его глазах тогда не просто пьяный бред, а убежденность. Он искренне верил в эту карикатуру на нее! И эта вера ранила глубже, чем любое оскорбление. Простить? – мысль мелькнула неделю назад, жалкая и чуждая. Простить – значило смириться с его видением. Признать его право так о ней думать. Нет. Ей требовалось не прощение, а исправление. Искоренение той самой “разнузданности“, как она ему сказала. Его неумения и нежелания сдерживать ни слова, ни порывы, ни свои пошлые фантазии о ней. Он был как дикий пони – красивый, своевольный, но нуждающийся в жесткой руке, в удилах. И она нашла эти удила. Плеть. Первые удары были чистой яростью. Сладкой местью за его крики, за его попытки дерзко требовать свободы, за ту пошлую брань, что оскверняла воздух. Каждый удар плети по его спине был ответом на его пьяные обвинения. “Холодная?“ Вот тебе тепло! “Надменная?“ Вот тебе смирение! “Жестокая?“ Вот она, во плоти! Его попытка “держаться“, не стонать, лишь подлила масла в огонь. Этот его вызов – “Детка, а что так слабо и мало?“ – был последней каплей, переполнившей чашу терпения. Тогда в ней что-то сорвалось. Завеса цивилизации рухнула, обнажив что-то древнее, темное, невероятно сильное. И она крикнула ему в лицо ту правду, что копилась годами: “Ну и дрянь же ты!“ Но потом… потом случилось нечто невообразимое. Его сопротивление сменилось… чем? Принятием? Нет. Превращением. Его тело, напряженное от боли, внезапно обмякло, но не в обмороке. Оно замерцало под ударами. Стоны, которые она ждала как признак слома, обрели иной тембр. Низкий, грудной, постыдный. В них не было боли. Была сладость. Наслаждение. Он принимал это. Более того – он желал этого! И этот звук, этот немой крик его плоти, пробрался сквозь ее ярость, коснулся чего-то глубоко спрятанного в ней самой. Внезапный прилив тепла, стыдного и влажного, заставил ее руку двигаться быстрее, сильнее, почти в такт его стонам. “Тебе нравится? Ты чувствуешь мою доброту? Ты чувствуешь мою заботу?“ – шипела она, и каждое слово было и иглой, и лаской одновременно. Его спина превратилась в багровый холст, а ее тело отвечало на эту картину собственным темным откликом. Теперь все кончено. Он лежит, тихий, сломленный физической болью, вырубившийся. Но Лариса знает – это не конец. Это лишь начало новой, страшной главы. Она смотрит на свои дрожащие руки, на покрасневшие ладони. Они чувствуют вес плети, ее баланс, жестокую грацию. Она ощутила власть. Абсолютную. И он… он открылся ей. Не в словах, а в этой жуткой, животной реакции. Он показал свою самую темную, потаенную грань. И она ответила тем же. Тишина в комнате стала гулкой. Гораздо громче, чем крики и свист плети. Лариса подошла к окну, отдернула тяжелую портьеру. За стеклом лежал ночной город, холодный и безразличный. Но здесь, в этой комнате, пахло кровью, сексом и правдой. Ужасной, неудобной, опасной правдой об них обоих. Что же я наделала? – мысль пронеслась, но без раскаяния. Скорее с ошеломляющим осознанием. Она хотела наказать, сломить, поставить на место. А вместо этого открыла ящик Пандоры. Она нашла ключ к его самой постыдной тайне. И к своей собственной. Тот темный огонь, что вспыхнул в нем в ответ на боль, нашел отклик в ее глубинах. Теперь они связаны этим знанием. Связаны навсегда кровью, болью и этим невысказанным, порочным взаимопониманием. Она обернулась, глядя на его неподвижную фигуру. Гнев ушел, оставив странную пустоту и… предвкушение. Он проснется. Будет ненавидеть? Бояться? Или… жаждать продолжения? Лариса не знала. Но знала одно: баланс сил изменился на
