Guest
В нижеприведенном фрагменте (бой под Климовкой) романа «Тихий Дон» М.А. Шолохова описана «реакция боевого стресса» у Григория Мелехова. Под ней в военной психологии понимаются психические реакции различной степени тяжести, возникающие непосредственно в боевой обстановке и ведущие к снижению или утрате боеспособности. Кроме этого, упоминается удивительное и довольно редкое явление: «В непостижимо короткий миг (после в сознании Григория он воплотился в длиннейший промежуток времени)», называемое «дисторсия времени» (англ. tachypsychia) – понимаемое в психологии, как изменение в восприятии времени, при котором время может ощущаться растянутым или сжатым, невзирая на фактическую длину временного отрезка. Ко всему прочему, поражает, как, с точки зрения современной военной психологии, грамотно действовали сослуживцы, ставшие свидетелями нервного срыва у Г. Мелехова. Они быстро и точно «поставили диагноз» и «назначили лечение»: «Сажай его на коня и поняй* в Гусынку, – он, видать, заболел». Сейчас считается, что военнослужащего, находящегося в состоянии реакции боевого стресса, необходимо как можно скорее эвакуировать в тыл с места боевых действий. После чего, в зависимости от изначального состояния психики\нервной системы военнослужащего (у Григория была сильная нервная система), её состояние нормализуется в течении нескольких часов или дней. Что и произойдет с Григорием, как это будет видно в дальнейших главах романа. Так же и удивительно и то, что это написано М.А. Шолоховым в 1927 году, то есть во времена, когда психология фактически только начинала системно накапливать свои знания. И то, что Шолохов обратил свой взор на эти явления, и так точно и грамотно их описал, говорит еще раз в пользу его гениальности. Тихий Дон. Книга третья. Часть шестая. Глава XLIV (фрагмент) «Плетень хрястнул под копытами коня, остался позади. Григорий заносил шашку, сузившимися глазами выбирая переднего матроса. Еще одна вспышка страха жиганула молнией: «Вдарют в упор… Конь — вдыбки… запрокинется… убьют!..» Уже в упор два выстрела, словно издалека — крик: «Живьем возьмем!» Впереди — оскал на мужественном гололобом лице, взвихренные ленточки бескозырки, тусклое золото выцветшей надписи на околыше… Упор в стремена, взмах — и Григорий ощущает, как шашка вязко идет в мягко податливое тело матроса. Второй, толстошеий и дюжий, успел прострелить Григорию мякоть левого плеча и тотчас же упал под шашкой Прохора Зыкова с разрубленной наискось головой. Григорий повернулся на близкий щелк затвора. Прямо в лицо ему смотрел из-за тачанки черный глазок винтовочного дула. С силой швырнув себя влево, так, что двинулось седло и качнулся хрипевший, обезумевший конь, уклонился от смерти, взвизгнувшей над головой, и в момент, когда конь прыгнул через дышло тачанки, зарубил стрелявшего, рука которого так и не успела дослать затвором второй патрон. В непостижимо короткий миг (после в сознании Григория он воплотился в длиннейший промежуток времени) он зарубил четырех матросов и, не слыша криков Прохора Зыкова, поскакал было вдогон за пятым, скрывшимся за поворотом проулка. Но наперед ему заскакал подоспевший командир сотни, схватил Григорьева коня под уздцы. — Куда?! Убьют!.. Там, за сараями, у них другой пулемет! Еще двое казаков и Прохор, спешившись, подбежали к Григорию, силой стащили его с коня. Он забился у них в руках, крикнул: — Пустите, гады!.. Матросню!.. Всех!.. Ррруб-лю!.. — Григорий Пантелевич! Товарищ Мелехов! Да опомнитесь вы! — уговаривал его Прохор. — Пустите, братцы! — уже другим, упавшим голосом попросил Григорий. Его отпустили. Командир сотни шепотом сказал Прохору: — Сажай его на коня и поняй* в Гусынку, — он, видать, заболел. А сам было пошел к коню, скомандовал сотне: — Сади-и-ись!.. Но Григорий кинул на снег папаху, постоял, раскачиваясь, и вдруг скрипнул зубами, страшно застонал и с исказившимся лицом стал рвать на себе застежки шинели. Не успел сотенный и шага сделать к нему, как Григорий — как стоял, так и рухнул ничком, оголенной грудью на снег. Рыдая, сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший под плетнем. Потом, в какую-то минуту чудовищного просветления, попытался встать, но не смог и, повернувшись мокрым от слез, изуродованным болью лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надорванным, дико прозвучавшим голосом: — Кого же рубил!.. — И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: — Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога… в бога мать… Смерти… предайте!.. Сотенный подбежал к Григорию, со взводным навалились на него, оборвали на нем ремень шашки и полевую сумку, зажали рот, придавили ноги. Но он долго еще выгибался под ними дугой, рыл судорожно выпрямлявшимися ногами зернистый снег и, стоная, бился головой о взрытую копытами, тучную, сияющую черноземом землю, на которой родился и жил, полной мерой взяв из жизни — богатой горестями и бедной радостями — всё, что было ему уготовано.» Поняй* - погоняй, поезжай шибче
