Guest
Словно дальнему голосу внемлю, А вокруг ничего, никого. В эту черную добрую землю Вы положите тело его. “По словам Ахматовой, с Зощенко они были «всю жизнь знакомы, но дружны никогда не были». 28 сентября 41-го они покинули осажденный Ленинград, вылетев на одном самолете, который прислал за ними Фадеев. В 46-м их имена связало постановление, в котором они отнесены к «пошлякам и подонкам литературы». Ахматова переживала за Зощенко, который в разразившейся следом травле был близок к потере рассудка. «Для Зощенко это удар, а для меня только повторение когда-то выслушанных нравоучений и проклятий»“. Из “Записок об Анне Ахматовой“ Чуковской: “Прочитав доклад Жданова на страницах газеты или журнала, люди спрашивали друг у друга шепотом: «А что, Зощенко и Ахматова еще на свободе?»“ Лишь осенью 88-го Политбюро отметило это постановление, которое способствовало исключению Ахматовой и Зощенко из Союза писателей. ПРЕДЫСТОРИЯ: “Вернувшись в первых числах июня 44 года в Ленинград из Ташкента, где была в эвакуации, Ахматова, не очень любившая участвовать в публичных мероприятиях, активно включается в литературно-общественную жизнь. 5 июня выступает на празднике Пушкина в Царском Селе, дает согласие на членство в правлении Ленинградской писательской организации и, как говорят, даже готова была возглавить ленинградский общественно-литературный журнал «Звезда» (который будет фигурировать в постановлении). Возвращаясь к событиям тех дней, Ахматова пишет: «Позволю себе напомнить одну интересную подробность 46 г., кот, кстати сказать, все, кажется, забыли, а там, м. б., и не знали. В этом самом г., по-видимому, должно было состояться мое полное усыновление. Мои выступления (их было 3 в Ленинграде) просто вымогали. Мне уже показывали планы издания моих сборников на всех языках, мне даже выдали (почти бесплатно) посылку с носильными вещами и кусками материи, чтобы я была чем—то прикрытой (помню, я потом называла это – «последний дар моей Изоры»)». Собрание литературно-художественной интеллигенции Ленинграда было срочно и неожиданно для всех созвано в августе 1946 года в торжественном зале Смольного. Доклад А.Жданова, в котором поэзия Ахматовой была названа «поэзией взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной», а сама Ахматова представлена как «не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой», на первый взгляд потрясал своей несуразностью. Доклад являлся своего рода разъяснением постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», которые подверглись резкой критике за публикации Ахматовой и Зощенко. Ахматова увидела в абсурдности предъявленных обвинений истинно макиавеллиевский смысл: «Очевидно, около Сталина в 1946 был какой-то умный человек, который посоветовал ему остроумнейший ход: вынуть обвинение в религиозности [моих] стихов (им были полны ругательные статьи 20-ых и 30-ых годов – Лелевич, Селивановский) и заменить его обвинением в эротизме. Несмотря на то, что, как всем известно, я сроду не написала ни одного эротического стихотворения, и «здесь» все громко смеялись над Постановлением и Докладом т.Жданова, – для заграницы дело обстояло несколько иначе. Ввиду полной непереводимости моих стихов, (Хулимые, хвалимые, Ваш голос прост и дик — Вы непереводимые Ни на один язык.) они не могли и не могут быть широко известны. Однако обвинение в религиозности сделало бы их «res sacra» и для католиков, и для лютеран и т. д. и бороться с ними было бы невозможно. (Меня бы объявили мученицей.) То ли эротизм! – Все шокированы (в особенности в чопорной Англии, что тогда было существенно, см. фултонскую речь Черчилля)“ () Вот она, плодоносная осень, – Поздновато ее привели, А пятнадцать божественных весен Я подняться не смела с земли. Я так близко ее [рассмотрела] разглядела, К ней приникла, ее обняла, И она в обреченное тело Силу тайную тайно лила. Истек неполный год после XXII съезда КПСС с его открытиями и более резким, чем на XX съезде, разоблачением культа личности. Ахматова ощущает моральный подъем после особенно тягостных для нее лет: пятнадцать весен отделяло наступившее время от погромного августовского постановления “О журналах “Звезда“ и “Ленинград“. Мотив подмены весны исключительной осенью повторяется у Ахматовой спустя 40 лет после стихотворения “Небывалая осень построила купол высокий...“ (размер другой, но метр один: тогда был пятистопный анапест, теперь трехстопный, при небольшом количестве написанного Ахматовой связь ощутима). Там светлые ожидания лирической героини порождал приход некоего “спокойного“ человека, друга, здесь – изменение “климата“, отнюдь не природного. Это понятно. Но откуда двойной эпитет “тайную“, “тайно“? “Оттепель“ была публичной. Нет ли тут намека на некую душевную силу, пока еще открыто о себе не заявившую?“ ()
