Guest
Оценки: мифологизированная фигура, автор исторических трактатов-“поэм“, учёный, поэт по сути своей, мыслитель Л.Гумилёв о себе Слепнёво и Бежецк отец скитанья: работал, жил у Мандельштама, недолгая учёба, прерванная арестом 1935 года второй арест даже в лагере его «интересовала только история». Ещё в детстве он писал: «я буду историком» Норильский лагерь. уход на войну добровольцем. рождение теории пассионарности в Крестах. Суть пассионарности и известные пассионарии встреча с матерью, возвращение в университет. Защита диссертации Постановление ЦК 1946 г., очередной срок освобождение, первая собственная комната мать и сын смерть матери. “Лучше бы я раньше ее умер“ наука была «единственным приятным в моей жизни». Гумилёв предложил мыслить в терминах культуры, совершил переворот в восприятии кочевников __ М.Ардов: «В нашей столовой на диване две фигуры, лица повернуты друг к другу и сияют счастьем. Это — Ахматова и ее сын… [...] ...рядом с Ахматовой сидит застенчивый, бедно одетый человек [...] еврейский поэт, пишущий на идиш. [...] М.Грубиян. Он только что освободился из того самого лагеря, где сидит Л.Н.{Гумилёв}, и явился к А.А.{Ахматовой} с приветом от сына и рассказами о тамошней жизни. Слезы текут по его лицу, слезы на глазах у Ахматовой, у всех нас, сидящих за тем обедом. Это было в феврале 1956. Гумилев появился на Ордынке в мае того же года. В сапогах, косоворотке. А.А. попросила меня помочь приобрести для Л.Н. приличное платье. Мы с ним отправились на Пятницкую и там в комиссионке купили башмаки, темный костюм в полоску, плащ… С этого эпизода началась моя многолетняя дружба с Гумилевым. Нам вовсе не мешало то обстоятельство, что он был старше меня на четверть века. [...] Л.Н. чувствовал себя много моложе своих лет. — Лагерные годы не в счет, — утверждал он, — они как бы и не были прожиты. Лев Николаевич сидит на тахте. Поза — лагерная, коленки возле подбородка. Во рту дымится папироса. Он говорит: — Моим соседом по нарам был один ленинградский филолог. По вечерам он развлекал нас таким образом. Он говорил: “Очень скоро произойдет мировая революция, и город Гонолулу переименуют в Красногавайск… Разумеется, там начнет выходить газета “Красногавайская правда”…“ [...] На первое время Гумилев поселился на Ордынке в нашей с братом “детской” комнате. В те дни я общался с ним едва ли не пятнадцать часов в сутки. Я жадно ловил каждое его слово, впитывал всякое его суждение. Мы с ним ходили в пивную на Пятницкую, пили водку у нас в “детской”… Выпив рюмку-другую, он сейчас же закуривал и задирал ноги на тахту… Сталина (а его личности разговор касался частенько) он называл по-лагерному — Корифей Наукович, свои лагерные сроки — “моя первая голгофа” и “моя вторая голгофа”. Мы едем с Л. Н. по Ордынке в “шестом” автобусе. Пассажиров совсем немного. Вдруг я замечаю, что одна из наших попутчиц — высокая старая дама — смотрит на Гумилева не отрываясь и на лице ее смятение. И тут я узнаю ее. Это Грушко, старая поэтесса, она живет неподалеку, в Голиковском. Имени ее теперь никто не знает, но многие помнят одно из ее стихотворений, его положил на музыку и пел Вертинский, — “Я маленькая балерина”. Дома я говорю: — Анна Андреевна, мы ехали в автобусе с Грушко, и она буквально пожирала глазами Льва Николаевича. Ахматова усмехнулась и произнесла: — Ничего удивительного, у нее был роман с Николаем Степановичем, а Лева так похож на отца. Л.Н с детства обладал сильным сходством с отцом. Это видно на широко известной фотографии, об этом упоминает в своих воспоминаниях Ходасевич… Но в зрелые годы Гумилев стал похож на мать. [...] Л.Н. попал под минометный обстрел. Одна из мин угодила в какой-то деревянный настил, взрывной волной оторвало доску, и она угодила Гумилеву в самую переносицу. В результате травмы нос у него стал с горбинкой, точь-в-точь как у Ахматовой. А.А. говорила: — Лева рассказывал о войне: “Я был в таких местах, где выживали только русские и татары”. Сам Гумилев мне как-то сказал: — Войны выигрывают те народы, которые могут спать на голой земле. Русские это могут, немцы — нет. Л.Н. прочел мне коротенькое стихотворение. Но при этом подчеркнул, что автор не он. Строки эти я запомнил с его голоса, сразу и на всю оставшуюся жизнь: Чтобы нас охранять, Надо многих нанять, Это мало — чекистов, Карателей, Стукачей, палачей, Надзирателей… Чтобы нас охранять, Надо многих нанять, И прежде всего — Писателей. Однажды Гумилев рассказал мне, что еще в юности решил стихов не писать, ибо превзойти в поэзии своих родителей он бы не мог, а писать хуже не имело смысла. Однако же способности к стихосложению были у него незаурядные. Я вспоминаю такую фразу А.А.: — Мандельштам говорил: “Лева Гумилев может перевести “Илиаду” и “Одиссею” в один день”» ()
