Guest
Проект соглашения между Мос.ассоциацией пролетарских писателей и Левым фронтом искусств [22 октября 1923]: «стороны путем устных и печатных выступлений неуклонно разоблачают реакционные литературные группировки и отдельных писателей типа Толстых, Пильняков, Ахматовых, Ходасевичей и Ко». , “В 1922 Толстой, возглавивший литературное сменовеховство в Берлине, открыл первый номер своего Литературного приложения к газете «Накануне» двумя до тех пор не печатавшимися в России стихотворениями Ахматовой «Земной отрадой сердца не томи...» и «Как мог ты, сильный и свободный...». Можно ли видеть косвенное подтверждение его тогдашнего интереса к ней в том месте романа Набокова «Подвиг», где писатель Бубнов, в котором иронически и очень точно запечатлен Толстой берлинского периода, цитирует Ахматову: «А каблучки у нее стоптаны, стоптаны!»? Ср. «В этом сером, будничном платье/ На стоптанных каблуках...». (Кстати, эти «стоптанные каблуки» подчеркивает Чуковский в статье 1921 «Ахматова и Маяковский» в качестве типичной приметы нового образа поэтессы, в коем ею педалируются бедность и сирость. [...] По возвращении Толстой, как это описывается у Ю.Молока, украшает двойным портретом Ахматовой и Судейкиной обложку первого советского издания (соответственным образом приспособленного к новым нуждам) своего эмигрантского романа «Хождение по мукам» (Издание автора. Ленинград, 1925): «И все же мы не ответили, кто автор замысла этой обложки. Вероятно, оба. И Белкин, и Толстой. Не только потому, что Толстой был очень авторитарен [...] Тем более в «издании автора» он мог диктовать свои вкусы и пристрастия. Вернее всего, идея обложки к «Хождению по мукам» родилась как забавная шутка, графическая вольность, которую могли позволить себе старые петербургские приятели«. Налицо более чем почтительность. Наверняка он разделяет общее восторженное отношение к Ахматовой как к мученице и плакальщице за всех. Но в этом очень сильном жесте мерещится и некая бесцеремонность. Толстой как бы силком вписывает себя — по сути, перебежчика, со своим перелицованным романом — в тот контекст стоического негромкого сопротивления, который символизирует в тот момент фигура Ахматовой. Возможно, поэтому Ахматова «в своей иконографии не числила ту обложку, на которую она попала вместе с Судейкиной, наверняка против их воли и желания». Роман же Толстого она, по ее рассказам начала шестидесятых, «отрицала, не читая. Однажды собралась с силами и прочла и теперь у нее есть доказательства ничтожества этой книги. Образ Бессонова — недопустимое оскорбление Блока». [...] Но так ей виделась ситуация из 60-х. Судя по записям середины 20-х, тогдашнее ахматовское отношение к Толстому в это время было иным — гораздо более заинтересованным. Тому много причин. Ей, автору «Мне голос был...», неуместно было бы осуждать возвращение его на родину как приспособленчество. И катастрофическая судьба пошедших за Толстым сменовеховцев тогда пока еще не свершилась — его можно было обвинять пока только в расколе эмиграции, отношение к которой даже среди оппозиционной интеллигенции в России вовсе не было однозначно. Он еще не скомпрометировал свой талант откровенно угодническими сочинениями“ () М.Свердлов: “Репутация такого странного писателя, как Толстой, была создана в 20–30-е, скорее в 30-е, когда он был объявлен сначала вторым советским писателем, после Горького, а затем и первым. И в качестве этого первого писателя советской земли он пропагандировался, издавался, экранизировался, и волей-неволей его читали. Теперь его мало издают, по инерции скорее. Мало читают, не экранизируют, и его репутация теперь существует по закону отката. Она слабеет. И теперь мы не очень понимаем, как относиться к этому писателю. [...] Все, что касается большой темы, что касается великих проблем, Толстому никогда не давалось. Это была не его тема. А между тем сама ситуация советской литературы подталкивала его к большим темам. Он не был бы писателем первого ряда, если бы не поднимал великих проблем. Но поднимать их он не мог. Это было не его. И каждый раз он срезался. Он соскакивал с большой темы“ (). В последние годы жизни, полемизируя с критикой на страницах своих рабочих тетрадей, Ахматова неизменно выделяла из потока хулы и славы отличные от мейнстрима выступления и оценки одного из лучших критиков рус.зарубежья Ходасевича, который эмигрировал летом 1922. Подводя итоги 50-летия творческого пути, готовясь встретить свое 75-летие, в перечень работ, отмеченных знаком , означающим в ее письме не только оценочный момент, но и присутствие некоего тайного смысла, Ахматова отмечает работы Ходасевича. Размышляя о потерях, которые были нанесены научному и творческому потенциалу России эмиграцией или высылкой многих известных деятелей культуры, Ахматова не раз называла Ходасевича:
