Гаврила Романович Державин. Вельможа (1794).

Впервые напечатано в 1798 г. В 1808 напечатан текст с небольшими поправками, сделанными в личном экземпляре Державина: Примечания: “Ода сочинена, когда Державин был удален от двора, и обращена к полководцу П.А.Румянцеву, находившемуся также в опале“ Ода сразу же получила широкую известность и распространялась в списках. 6 декабря 1794 Бантыш-Каменский писал кн. Куракину: «Появилось еще здесь едкое сочинение «Вельможа». Все целят на Державина, но он отпирается». Еще в 1774 поэт написал оду «На знатность» (опубликована в первом напечатанном Державиным сборнике его стихов: «Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае» — без имени автора, без обозначения места и года печати, вышедшем в 1776 в Петербурге), из которой ряд строк вошел в оду «Вельможа»“. Комментарий второй половины 19 века: В.Шубинский: “Крупнейший русский поэт допушкинской поры Державин (1743–1816) был ровесником Богдановича, но всерьёз дебютировал почти двумя десятилетиями позже. Его первая книга, созданная уже в зрелом возрасте, всё ещё подражательна: Державин в большей степени подражает Сумарокову, чем Ломоносову — хотя в 1768 и написал на Сумарокова две эпиграммы, в одной из которых «защищал» от него покойного Ломоносова. Переводил Державин при горе Читалагай оды прусского короля Фридриха II (по немецкому переложению с французского). В эти же годы он пытался перевести «Мессиаду» Клопштока ⁠. В 1770-е Державин сблизился с кружком молодых поэтов, в который входили Н.Львов (1753–1803), И.Хемницер (1745–1784) и В.Капнист (1756–1823). Этих поэтов объединяло стремление к обновлению поэтического языка. Споры между ломоносовцами и сумароковцами были для них уже неактуальны. [...] Державин был в этой компании самым старшим — но без влияния Львова, возможно, не нашёл бы себя. В любом случае его «настоящая» поэтика начинается со стихов 1779 г. — оды «На рождение в Севере порфирородного отрока», «Ключа» и великой оды «На смерть князя Мещерского». В этих стихах — то, что было общим для всех значимых поэтов поколения, так или иначе тронутых предромантическими влияниями: перенос внимания с державного величия и нужных государству и обществу абстрактных добродетелей на частный опыт и человеческие чувства. Но лишь Державин смог при этом сохранить одический пафос Ломоносова — поскольку переживал частное как экзистенциальное: …Где стол был яств, там гроб стоит; Где пиршеств раздавались лики, Надгробные там воют клики, И бледна смерть на всех глядит. Глядит на всех — и на царей, Кому в державу тесны миры; Глядит на пышных богачей, Что в злате и сребре кумиры; Глядит на прелесть и красы, Глядит на разум возвышенный, Глядит на силы дерзновенны И точит лезвие косы. Этот ужас перед всевластием смерти, которому можно противопоставить только неуверенный стоицизм, тем сильнее, что смерть у Державина — не абстракция, а почти сказочное чудовище. Она «точит лезвие косы» — здесь и сейчас. Конкретность мышления Державина, его склонность наполнять абстракции плотью отмечал исследователь Гуковский. Эту же черту отмечал, заметим, у английских поэтов-метафизиков (то есть у поэтов эпохи барокко) Элиот. У Державина и его современников предромантизм через голову классицизма смыкается с недожитым русской поэзией барокко. Другая признанная вершина метафизической поэзии Державина — ода «Бог». В исторической перспективе она выглядит ответом на «Утреннее размышление о Божием величестве» Ломоносова. Но если у Ломоносова огромность Божьего творения и человеческая малость примиряются тем, что Вселенная — ради человека, то у Державина — тем, что вселенная — в человеке: В воздушном океане оном, Миры умножа миллионом Стократ других миров, и то, Когда дерзну сравнить с Тобою, Лишь будет точкою одною; А я перед Тобой — ничто. Ничто! — но Ты во мне сияешь Величеством Твоих доброт; Во мне Себя изображаешь, Как солнце в малой капле вод. При этом даже ведя напряжённую речь (говоря словами поэта другой эпохи) «о месте человека во вселенной», Державин не забывает о вещественном, материальном мире, в который он воистину влюблён; космическое содержится не только в человеке — «малое» земное бытие служит ему подобием: Как в мразный, ясный день зимой Пылинки инея сверкают, Вратятся, зыблются, сияют, Так звёзды в безднах под тобой. Аверинцев, характеризуя пластику Державина, пишет: «По пословице, не всё то золото, что блестит. Но мудрость этой недоверчивой пословицы — не для музы Державина. У неё всё, что блестит, — золото, или серебро, или драгоценные камни, или жемчуга, или хотя бы стекло, приближающееся к самоцветам по признаку светоносности…» Предметом торжественно-восторженного переживания может служить даже снедь («шекснинска стерлядь золотая», «щука с голубым пером»), — например, в знаменитом позднем стихотворении «Евгению. Жизнь Званская» (1807) или в более раннем «Приглашении к обеду» (1795)“ []