Guest
Начало вечера с . Вступительное слово директора музея Ахматовой Н.И.Поповой. “В книге опубликованы воспоминания Пунина о событиях 1917-18, происходивших в Петрограде сразу после революции. Многие эпизоды, описанные автором как очевидцем, станут известны читателю впервые. Целиком книга никогда ранее не печаталась, лишь одна глава из нее публиковалась в нескольких советских изданиях. В своих записях Пунин не только тонко анализирует факты и выстраивает закономерности окружающих его событий, но и описывает их прекрасным литературным языком“. – А.САРАБЬЯНОВ, редактор и автор вступительной статьи к изданию, исследователь истории рус.авангарда. речь Анны КАМИНСКОЙ, искусствоведа, внучки Пунина (прожила с Ахматовой с первых лет своей жизни и до смерти поэта). – Петр ЗЫКОВ, сотрудник Эрмитажа, правнук Пунина. Пунин и Бенуа. – Сарабьянов о роли Пунина. ___ Блок “рассматривал войну, революцию, насилие как альтернативу мещанскому миру цивилизации, воплощение стихии, духа музыки. Певец Прекрасной Дамы создал маскулинную эстетику отчуждения и военной романтики, в определенном отношении близкую взглядам Пунина и Полетаева. Вполне предсказуемы «программные» отрицательные суждения Пунина о Блоке, приговор творчеству поэта-символиста, произнесенный теоретиком футуризма. Тем не менее романтические корни формалистической теории Пунина не подлежат сомнению. Художников-авангардистов Пунин сравнивает с рыцарями-крестоносцами; его эстетика чистой формы – это романтическая борьба с «человеческим, слишком человеческим», «эстетское», «символистское» зазеркалье, мир «наоборот» (автор одноименного романа, Гюисманс – любимый писатель Пунина). «Я понял, что такое живопись без содержания, – пишет Пунин. – Пикассо искал свои плоскости, как Моралес; Сезанн лепил свои головы, как Греко. Тщетно искать и в том и в другом чувства, идей и настроений – одно желание как можно точнее, суше и глубже понять форму. Ты понимаешь, то были сухие души – совсем не наши, – которые знали все и ничего не идеализировали – они только видели своими глазами коршунов и беспощадно создавали не то, что видели, а равное тому, что видели. Это не романтики абсолютно, но умы первоклассные. Логика неудержимая, аристократизм сердца, но не эстетизм, не изящество; по-моему, в них жили души настоящих рыцарей, тех рыцарей которые в крестовых походах шли не в Палестину, а завоевывали Яффу. О, я хотел бы обладать такой сухой душой и таким дьявольским умом. Почему я вдруг все это понял, я – романтик до глубины, и почему мне это понравилось?» «Романтическая» составляющая наследия Пунина, сближающая его с творчеством Блока, вплотную подводит нас к вопросу о популистском характере его теории искусства. На протяжении всего своего творческого пути Пунин писал об особом «русском» чувстве формы, «авангардистском» по своей сути и объединяющем древних иконописцев с современными художниками. Категория народного у Пунина, как это особенно убедительно демонстрируют его поздние работы, восходит к «Происхождению трагедии из духа музыки». Противопоставление элиты/интеллигенции и народа, лежащее в основе данного текста Ницше, является одной из главных мифологем творчества Блока, получившей развитие, к примеру, в цикле «На поле Куликовом». Победа русского войска над Ордой, по мысли Блока, это победа не только над внешним, но и над внутренним врагом – сражение «народа» с «интеллигенцией». [...] В теории искусства Пунина, как и в творчестве символистов, «русское» мифологизируется по законам авангардистского дискурса. Лишенный жалости и сострадания («Москва слезам не верит»), традиций и метафизического измерения, русский народ в изображении Пунина открыт будущему, жизни, напоминая о творческой природной/народной стихии у Блока. Окрашенная в тона немецкой «консервативной революции» и «философии жизни» публицистика Блока в этом отношении близка культурологии Пунина, несмотря на «механистический» пафос последней. Теория организации Пунина, синтезировавшая элементы витализма и механицизма и отсылающая к работам А.Богданова, предполагала раскрепощение материала в художественной сфере и «эмансипацию» социальных сил в тоталитарном государстве; в конечном итоге «организация», согласно Пунину, означала возвращение к природному автоматизму. Новая религия природы «арийского человечества», о которой мечтал Пунин, родственна (хотя не тождественна) представлениям Блока о стихии, несущей человечеству одновременно гибель и освобождение. Мифопоэтический потенциал теории искусства Пунина неисчерпаем, он охватывает различные риторические системы русской культуры от символизма до позднего сталинизма. Знаменательно, что в 40-е, давно уже разочаровавшийся в своих ранних социальных проектах «постмодернистский» Пунин (предвосхитивший в своих «Письмах М.Г.» «Постмодерн в изложении для детей» Лиотара) возвращается к стилистике символизма и эстетического движения“ ().
