Guest
20 июля (по старому стилю, т.е. на следующей день после объявления Германией войны Российской империи) 1914 года им написано «Война объявлена», опубликованное в августе: В 1965 году Ахматова вспоминала о 19 июля (1 августа) 1914-го: “вся жизнь вдребезги“ () Стихотворение Маяковского “Мама и убитый немцами вечер“ (1914): 11 февраля 1915 — выступление Маяковского в «Бродячей собаке» с чтением «Вам!»: “Резкие памфлетные строки, направленные против буржуазии, обогащающейся на военных спекуляциях, вызвали взрыв возмущения в публике, принявшей обращение Маяковского прямо на свой счет“. «Эти ужасные строки Маяковский связал с лучшими чувствами, одушевляющими нас в настоящее время, с нашим поклонением тем людям, поступки которых вызывают восторг и умиление!.. Разросся скандал. Мужчины повскакали с криками негодования, дамы — со слезами. Артисты бросились к владельцу «Бродячей собаки» Пронину: — После подобной мерзости мы считаем позорным ходить сюда!.. А Пронин ответил: — И не надо» («Биржевые ведомости», 1915, 13 февраля). Т.Толстая-Вечорка (воспоминания, 1934): “Публика... застыла в изумлении: кто с поднятой рюмкой, кто с куском недоеденного цыпленка. Раздалось несколько недоумевающих возгласов, но Маяковский, перекрывая голоса, громко продолжал чтение. Когда он вызывающе выкрикнул последние строчки [...] некоторые женщины закричали: «ай, ох!» — и сделали вид, что им стало дурно. Мужчины, остервенясь, начали галдеть все сразу, поднялся гам, свист, угрожающие возгласы... Маяковский стоял очень бледный, судорожно делая жевательные движения, — желвак нижней челюсти все время вздувался, — опять закурил и не уходил с эстрады. Очень изящно и нарядно одетая женщина, сидя на высоком стуле, вскрикнула: — Такой молодой, здоровый... Чем такие мерзкие стихи писать, шел бы на фронт. Маяковский парировал: — Недавно во Франции один известный писатель выразил желание ехать на фронт. Ему поднесли золотое перо и пожелание: «Останьтесь, ваше перо нужнее родине, чем шпага». Та же «стильная женщина» раздраженно крикнула: — Ваше перо никому, никому не нужно! — Мадам, не о вас речь, вам перья нужны только на шляпу. Некоторые засмеялись; но большинство продолжало негодовать, словом, все долго шумели и не могли успокоиться. Тогда распорядитель вышел на эстраду и объявил, что вечер окончен“. Осенью 1914-го Маяковский пытался стать добровольцем, но ему отказали в справке о благонадёжности. Из автобиографии, об осени 1915-го: «Призыв. Забрили. Теперь идти на фронт не хочу. Притворился чертежником. Ночью учусь у какого-то инженера чертить авто. С печатанием еще хуже. Солдатам запрещают». И дальше в главе «Солдатчина»: «Паршивейшее время. Рисую (изворачиваюсь) начальниковы портреты». Хлебников писал в «Предложениях», помещенных в альманахе «Взял» (декабрь 1915): «Учредить для вечной непрекращающейся войны между желающими всех стран особый пустынный остров, например, Исландию (прекрасная смерть)... В обыкновенных войнах пользоваться сонным оружием (сонными пулями)». Шкловский в 1931 вспоминал о праздновании нового 1916 года на квартире Бриков: “Из всех речей я помню только речь Василия Каменского. Его пиджак был обшит широкой полосой цветной материи. Одна бровь была сделана выше другой и черта уходила на лоб. ...В этом гриме, над роем колеблющихся желтых огней, говорил он человеческим голосом. — Да будет проклята война. Или проще говорил, человечней. — Пусть кончится война, которую мы ненавидим, нам стыдно, что мы держались за хвост лошади генерала Скобелева“ {митинг у памятника Скобелеву 21 июля 1914-го} О Маяковском этого времени Шкловский вспоминал: «Увлечение войною у Маяковского было не больше пяти дней. Увлечение зрительное. Увлечение войною как катастрофой» () ___ *** О Боже, за себя я все могу простить, Но лучше б ястребом ягненка мне когтить Или змеей уснувших жалить в поле, Чем человеком быть и видеть поневоле, Что люди делают, и сквозь тлетворный срам Не сметь поднять глаза к высоким небесам. (Ахматова, 1916) *** Белое солнце и низкие, низкие тучи, Вдоль огородов — за белой стеною — погост. И на песке вереницы соломенных чучел Под перекладинами в человеческий рост. И, перевесившись через заборные колья, Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд. Старая баба — посыпанный крупною солью Черный ломоть у калитки жует и жует... Чем прогневили тебя эти серые хаты, Господи! — и для чего стольким простреливать грудь? Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты, И запылил, запылил отступающий путь... Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше, Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой О чернобровых красавицах.— Ох, и поют же Нынче солдаты! О Господи Боже ты мой! (Цветаева. 3 июля 1916, Александров)
