Анна Ахматова Маяковский в 1913 году (1940) Читает Вениамин Смехов.

В апреле 1940-го в альманахе “Маяковскому“, выпущенному к годовщине смерти поэта, было опубликовано “Маяковский в 1913 году“, датированное началом марта. “своего рода панегирик, скрыто полемический по отношению к его официальному имиджу“ По мнению М.Кралина стихотворение написано в ответ Асееву, который выступил к годовщине с поэмой “Маяковский начинается“: “написано на ту же тему, что и поэма Асеева, но представляет собой как бы сухой остаток из этой хорошей, но слишком длинной поэмы“. __ Письмо Л.Горнунга — П.Лукницкому (1925): «В ближайшие дни Маяковский, Асеев и Пастернак предполагают выступить с публичным чтением своих стихов, а сбор с этого вечера должен пойти в пользу Ахматовой. Официально на афишах цель вечера объявлена не будет. Я даже горжусь за наших “московских”. С трудом, но раскачались» () ________ Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? (1913) “Стихотворение начинается с эпатажного и символического жеста художника-бунтаря: выплеснутая краска образует на расчисленной «карте будня» пятно — новый материк, еще не освоенный путешественниками и учеными. Краска стекает по карте — очертания материка на наших глазах меняются и расширяются, разрушая и размывая, казалось бы, навеки застывшие контуры обыденности. Ключевой образ первой строки — «карта». У этого слова два значения: актуальное сегодня «географическая карта» и почти забытое — «карта блюд и вин», меню. В третьей-четвертой строках Маяковский превращает гастрономический образ студня на блюде в географический образ океана. В обыденном и малом он видит (и показывает читателю) необыкновенное и огромное. Образ рыбы, который возникает в пятой-шестой строках, как и карта, соединяет две темы стихотворения: гастрономическую и географическую. В чисто функциональных обыденных эмблемах — жестяных вывесках харчевен и кабачков — новый художник опознает образцы зарождающегося искусства завтрашнего дня. 24 марта 1913 года футуристы И. и К.Зданевичи вместе с художником М. Ле-Дантю открыли в Москве авангардную выставку «Мишень», где впервые были выставлены работы великого мастера вывесок Н.Пиросманишвили. В финальных строках Маяковский демонстрирует читателю впечатляющие итоги своей деятельности по превращению обыденности в высокое искусство: он вырастает в гиганта, способного, как на флейте, сыграть ноктюрн на водосточной трубе. Можно представить, какое сильное впечатление это стихотворение, громогласно читавшееся с эстрады высоким и широкоплечим Маяковским, должно было производить на современников“ () “«Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление». Эти категоричные слова Сталина в 1935 году дали толчок к стремительному превращению Маяковского в главного советского поэта, представляющего не только эпоху «ревущих двадцатых», с которой он был органически связан, но и воплощающего в себе как бы всю советскую довоенную поэзию. Маяковский и Горький (первый был передовым поэтом, второй — прозаиком) венчали советский литературный пантеон: их именами назывались пароходы, улицы, площади, а то и целые города (Триумфальная площадь в Москве была переименована в площадь Маяковского в день публикации в «Правде» процитированных выше слов Сталина — 17 декабря 1935 года), их портреты строго смотрели со стен кабинета литературы в каждой советской школе. Канонизированный образ Маяковского как стального гиганта шел вразрез с его собственными представлениями о назначении поэта и поэзии. Можно даже сказать, что поэт стал заложником «хрестоматийного глянца» и «мраморной слизи», которых сам больше всего боялся, утверждая: Мне бы памятник при жизни полагается по чину. Заложил бы динамиту — ну-ка, дрызнь! Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь! Проницательный Пастернак заметил, что Маяковского уже во второй половине 30-х «стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине», и это стало его второй смертью, в которой он неповинен. При всех своих негативных последствиях одно из главных мест в советской литературной иерархии позволило Маяковскому быть не обделенным вниманием исследователей, изучавших его не только как рупор революционной эпохи, но и, например, как новатора стиха и языка — что в несвободной от идеологических оков науке было совсем не тривиально“ ().