Guest
Конец оттепели в нашей стране... “которую мы потеряли“ . .«Голубой зал Кремля». Вознесенский и Хрущёв ·* * * Кремлевский голубой Свердловский купольный зал шуршал, заполняясь парадными костюмами и скрипящими нейлоновыми сорочками, входившими тогда в обиход. Это в основном были чины с настороженными вкраплениями творческой интеллигенции. Было человек шестьсот. Шло 7 марта. Я впервые был в Кремле. Как родители радовались — меня в Кремль позвали! На двух предыдущих встречах с Хрущёвым я не присутствовал — мы с Некрасовым и Паустовским были по приглашению во Франции, я там ещё остался для выступлений. Все было впервые тогда: стотысячные заявки читателей на поэтические сборники, рождение журнала «Юность», съёмки необычного вешнего хуциевского фильма, первый вечер русского поэта в парижском театре и накануне первый в истории вечер поэзии в Лужниках, — всё было впервые после сталинских казарм. Мы связывали это с Хрущёвым… К постоянной ругани в прессе мы привыкли. Ростки гласности бесили аппарат. Я считал, что Хрущёва обманывают и что ему можно всё объяснить. Он оставался нашей надеждой. В первый вечер заседания Хрущёв был хмур, раздраженно перебивал седого режиссера Ромма, однако обаяние Чухрая смягчило его, и он не стал разгонять Союз кинематографистов, как это уже было предрешено. В первый день нападали на Эренбурга, и все чаще, как по сценарию, стали упоминаться имена моё и Аксенова. Ванда Василевская заявила, что в Польше не могут построить социализм из-за того, что мы с Васей им мешаем. Запомнился писатель, стоявший на трибуне вполоборота, обращавшийся больше к сидящему сзади Хрущёву, отводя спину вбок, как собака вежливо отводит зад и оглядывается, когда бежит впереди хозяина. Особенно усердствовал против меня А. Малышко, под гогот предложивший мне самому свои треугольные груши... околачивать, согласно соленой присказке. А. Прокофьев обличал мою непартийность: «Я не могу понять Вознесенского и поэтому протестую. Такой безыдейности наша литература не терпела и терпеть не может!» Эти вопли заводили Хрущева. Тот делал вид, что дремлет. Чем Хрущев отличался от Сталина? Не политически, а эстетически. Сталин был сакральным шоумейкером эры печати и радио. Он не являлся публике. Хрущев же был шоуменом эпохи ТВ, визуальной эры. Один башмак в ООН чего стоит! Не ведая сам, он был учеником сюрреалистов, их хэппенингов. Когда глава Державы сделал вид, что вдруг проснулся и странным высоким толстяковским голосом потребовал меня на трибуну, я бодро взял микрофон. Повторяю, он был ещё нашей надеждой тогда, и я шел рассказать ему как на духу о положении в литературе, надеясь, что он всё поймёт. Но едва я, волнуясь, начал выступление, как меня сзади из президиума кто-то стал перебивать. Я не обернулся и продолжал говорить. За спиной раздался микрофонный рев: «Господин Вознесенский!» Я попросил не прерывать и пытался продолжать говорить. «Господин Вознесенский, — взревело, — вон из нашей страны, вон!» Вот как описывал со стороны нашу беседу Ромм: «Два выступления были ключевых... Одно — донос в очень благородной форме о том, что Вознесенский давал интервью в Польше... и в этом интервью был задан вопрос, как он относится к старшему поколению в литературе. И он-де ответил, что не делит литературу по горизонтали, на поколения, а делит её по вертикали, для него Пушкин, Лермонтов и Маяковский — современники и относятся к молодому поколению. Но к Пушкину и Маяковскому он присовокупил имена Пастернака и Ахмадулиной. И из-за этого разгорелся грандиозный скандал... ...Во время очередной перепалки, пока Вознесенский что-то пытался ответить, Хрущев вдруг прервал его и, обращаясь в зал, в самый задний ряд, закричал: — А вы что скалите зубы? Вы, очкарик, вон там, в последнем ряду, в красной рубашке!.. Вознесенский читает, но не до чтения ему: позади сидит Хрущёв, кулаками по столу движет... Прочитал он поэму, Хрущев махнул рукой: — Ничего не годится, не годится никуда. Не умеете вы и не знаете ничего!.. Вы это себе на носу зарубите: вы — ничто. Вознесенский молчит. Что уж он там пробормотал, не знаю, не помню... Тут от этого крика хрущёвского на Вознесенского всю эту толпу интеллигентов охватило какое-то странное, жестокое возбуждение. Это явление Толстой здорово описал в «Войне и мире», когда Ростопчин призывал убить купеческого сына, и как толпа вся, друг друга заражая жестокостью, сначала не решалась, а потом стала убивать». Действительно, поводом для скандала была процитированная В. Василевской моя фраза: «Гениального Пастернака я считаю современником Лермонтова». Услышав поток брани за спиной — «Господин Вознесенский, вон из страны!» — я не понял, кто это заорал. Не Хрущёв же! Повторяю, я, как и все мои друзья, тогда еще идеализировал Хрущёва. Когда же зал, главным образом номенклатурный, с вкраплениями интеллигенции, зааплодировал этому реву, заскандировал: «Позор! Вон из страны!», — я счел зал своим главным врагом и надеялся побороть его по стадионной привычке...
