Guest
15. *** Не убываешь — горишь, как есть, в каждой крупице лесных снегов. И присылаешь капель, как весть, с птицами в варежках облаков. Спелых сугробов, ночного льда полон (как прошлого), льнёшь к реке — и разрывается пустота, и полыхает вода в руке, и, разливаясь по спинам льдин, катится, горечь зимы неся. Здесь. И повсюду. Раскрыт. Един. Только понять и назвать нельзя. Слаще серебряный звон синиц. Ярче журчанье внутри ручья. ...Тёплой молитвой воды и птиц сказано больше, чем жизнь твоя... 16. *** Давай останемся в свободе, как в осени, в начале бездны, где листопады на исходе в заштатном городке уездном. Совсем не по-геройски взяты, расплывчаты на бледном фото, каким-то дядюшкой поддатым отщёлкнуты вполоборота. В свободе светлого мгновенья, в непрочной музыке предливня, затмившей по обыкновенью несносность будней чинно-длинных. В смешном раю, в надежде глупой на романтические бредни, не разглядевшие, как скупо нам цедит осень свет последний. И всё давно известно вроде. Озноб обид и ссор потешных. ...И только сердце в той свободе ещё купается безгрешно. 17. *** ...останется чертополохом, дыханьем света, тканью лета, судьбой, скрываемою плохо за нераздельностью предмета. ...останется чертополохом. И хорошо. И пусть роняет росу, а не слова, под боком родной отчизны невменяем. ...чересполосицей пространства, в ком звёздный след неприкасаем, без одиночества и пьянства и скудной веры под часами. ...в кипящем снежном вихре пенном на тонкой грани жизни-вдоха в истолкованье постепенном огня, скрываемого плохо. ...по беспредельному составу речной, небесной птичьей речи, и вывихнутому суставу строптивой плоти человечьей. ...чертополохом, звёздным лохом. И ладно. И ему довольно. От слёз ни хорошо, ни плохо. Лишь с солнцем и легко и больно. ...И занят пеньем своевольно. 18. *** И лодки и берега и небо на островах сожмёт снежура-шуга, бессрочная на словах. И серый нырнёт январь под лёд волдырей-дорог, рябинную киноварь склюёт снегириный бог. На Святки не жгли свечей, Крещенье — в пустой воде. И плачет снегирь ничей в потресканной бересте. И кажется — никогда... И руки не отвести... Морозом свело уста. ...Безверье моё прости — чтоб негою мотылька вновь таяла тишина, чтоб лодки и берега затапливала весна... 19. *** Возле входа в святую обитель пьяный бомж распевает с утра: —Полюбите меня, полюбите. Не гоните меня со двора. Ему сыплют с улыбкой госзнаки, участковый слегка пристаёт, его местные гонят собаки, а он знай себе пьёт да поёт: — За разлуку, за светлую муку, за святую отчизну мою полюбите и дайте мне руку, ведь я тоже стою на краю. Его вешнее солнце голубит, его ждёт элтэпэшный июнь. ...Но никто его толком не любит и не хочет понять, хоть ты плюнь. Сбросив рваный, засаленный китель, с хрипотцой, под бандитский прищур: — Полюбите меня. Полюбите. Полюбите. Я всё вам прощу. 20. *** Где тревожно и жалобно раскричалась желна, в снеговых полушалках вербы шепчут: — Весна? В льдистой, солнцем расшитой, голубой тишине — прорастать в ней и жить в ней, ждать ручьёв всё шальней. В пышном инее кружев почки греть изнутри. Сотвори и разрушь их. И опять сотвори — первым солнцем, разлитым в кожуре белизны, первым словом, сокрытым в жгучем крике желны... ...Растопить и согреть их, пробудить ото сна — над снегами на Сретенье раскричалась желна... 21. *** В необратимой нежности любви ночь, как дитя, качает на коленях уставший бакен. Говорит: “Плыви“, и отпускает в звёздные скопленья. И лунный спутник осени густой, он плавно поднимается над полем — за журавлиным клином, за звездой, ничем, ни с кем, ни в чём не связан боле. Прощай-прощай, как август расписной, светло сменивший встречи на разлуки, сто шестьдесят четвёртый бакен мой, по номеру притопленный в излуке. Ночь испивает пламя огоньков там, где цепей оборванных бряцанье — в мерцанье звёзд, в мерцанье маяков, в неукротимой осени мерцанье...
