Guest
В календари не занесён, не изловим арканом, наверняка слабоголос, исключено, что груб, по вековой лесостепи, по молодым барханам, точно в бреду гробовщика, двигаюсь я, как труп. Солончаки, известняки, торсы в броне и в перьях, Аничков мост, Трокадеро, улица Жабр и Фибр — спутались так, что иногда, в американский берег взор уперев, я узнавал, скажем, Тайланд и Кипр. Волей моей произошли и ордена, и кланы. Разве что в тех двух областях я не завёл семьи, где только снег, только зима — и никакой рекламы. На остальных материках семьдесят стран — мои. Жители сёл, жители скал — лодыри все и воры. Сборщики трав, рубщики верб — к общему всех клейму. Семьдесят лет чары свои в хижины к ним и в норы я приносил, но применить не находил, к кому. С кем ни сойдись — либо рождён, либо взращён калекой. Каждый второй слеп или нем, или разут, раздет. Слышал бы кто, что за латынь я им внушал, как лекарь. Видел бы кто, сколько ножей щерилось мне в ответ. Ключницами в монастырях, мойщицами в тавернах, от рядовой кинозвезды до золотой швеи, исключено, что неземных, наверняка неверных, ладных собой семьдесят жён в разных краях — мои. Не устремлюсь от мятежа толку искать в жандармах. Выйдет луна — не восхищусь, я не люблю луны. В музыке сфер прежде я чтил сольный рефрен ударных. Ныне он мил чуть ли не всем, что до меня — увы. К облаку взмыл белый орёл, тронулась вглубь сардина, бравый капрал Наполеон завоевал Москву. Ведал бы кто, как это всё, как это мне противно! Семьдесят жён, семьдесят стран, семьдесят лет живу. Соло литавр гибнет в бою за чистоту звучанья. Зыблется твердь, морщится дол, тянется вспять вода. Да, это он, верхний предел, апофеоз отчаянья. Ныне ему мало кто рад, что до меня — я да. Это не жизнь, это не казнь, это сумбур и брызги. Раз уж ты есть, музыка сфер, не прозевай, развей, распредели перечень сей в рёве своём и визге. Установи, кто я такой, что я за тварь, за зверь.
