Guest
Роберт Рождественский Баллада о крыльях Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать, дело у него. Государево! Кто такой? Почто вопит? Во что верует? Отчего в глаза стрельцов глядит без робости? Вор — не вор, однако, кто ж его ведает? А за крик держи ответ по всей строгости! Мужичка того недремлющая стража взяла. На расспросе объявил этот странный тать, Что клянётся смастерить два великих крыла И на оных, аки птица, будет в небе летать. Подземелье, стол дубовый и стена на три крюка. По стене плывут, качаясь, тени страшные… Сам боярин Троекуров у смутьяна мужика, Бородой тряся, грозно спрашивает: — Что творишь, холоп? — Не худое творю! — Значит, хочешь взлететь? — Даже очень хочу! — Аки птица говоришь? — Аки птица, говорю! — Ну, а как не взлетишь? — Непременно взлечу! Был расспрашиван холоп строгим способом. Шли от засветла расспросы и до затемна. Дыбой гнули мужика, а он упорствовал: «Обязательно взлечу!.. Обязательно!..» — Вдруг и вправду полетит, мозгля крамольная? Вдруг понравится царю потеха знатная? Призадумались бояре и промолвили: «Ладно. Что тебе, холоп, к работе надобно?» Дали всё, что просил, для крылатых дел: Два куска холста, драгоценной слюды, Прутьев ивовых, на неделю еды, И подъячного, чтоб смотрел-глядел. Необычное мужичок мастерил: Вострым ножиком он холст кромсал, Из белужьих жабр хитрый клей варил, Прутья ивовые в три ряда вязал. От рассветной зари до тёмных небес Он работал и не печалился. Он старался — чёрт! Он смеялся — бес! «Получается!.. Ой… получается!!!» Слух прошёл по Москве: — Лихие дела! — Мужичонка? — Чтоб мне с места не встать! — Завтра в полдень, слышь? — Два великих крыла… — На Ивановской! — Аки птица, летать? — Что? Творишь, холоп? — Не худое творю… — Значит, хочешь взлететь? — Даже очень хочу! — Аки птица, говоришь? — Аки птица, говорю! — Ну, а как не взлетишь?! — Непременно взлечу! Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Появившись из ворот, скособоченный, Дня тридцатого апреля, на Ивановскую Вышел — вынес два крыла перепончатых. Отливали эти крылья сверкающие Толи кровушкою, толи пожарами. Сам боярин Троекуров, со товарищами, Поглазеть на это чудо пожаловали. Крыльев радужных таких земля не видела. И надел их мужик, слегка важничая. Вся Ивановская площадь шеи вытянула… Приготовилася ахнуть вся Ивановская! Вот он крыльями взмахнул, Сделал первый шаг… Вот он чаще замахал, От усердья взмок… Вот на цыпочки привстал… Да не взлеталось никак. Вот он щёки надул, Да взлететь не смог! Он и плакал, и молился, и два раза вздыхал, Закатив глаза, подпрыгивал по-заячьи. Он поохивал, присвистывал и крыльями махал, И ногами семенил, как в присядочку… По земле стучали крылья, Крест мотался на груди, Обдавала пыль вельможного боярина. Мужичку уже кричали: «Ну чего же ты?! Лети!!! Обещался, так взлетай, окаянина!!!» И тогда он завопил: «Да где ж ты?! Господи!!!» И купца задел крылом, пробегаючи. Вся Ивановская площадь взвыла в хохоте, Так, что брызнули с крестов стаи галочьи. А мужик упал на землю, как подрезанный, И не слышал он ни хохота, ни карканья. Сам боярин Троекуров не побрезговали — Подошли к мужику и в личность харкнули. И сказали так бояре: «Будя! Досыта Посмеялись! А теперь давай похмуримся: Батогами его! Да чтоб не дo смерти! Чтоб денёчка два пожил, да помучился!» Ой, взлетали батоги, посреди весны… Вился каждый батожок в небе пташкою… И оттудова — да поперёк спины! Поперёк спины, да всё с оттяжкою! Чтобы думал — знал!.. Чтобы впрок — для всех!.. Чтоб вокруг тебя стало красненько!.. Да с размахом — Ах!.. Чтоб до сердца — Эх!.. И ещё раз — Ох!.. И — полразика… — В землю смотришь, холоп? — В землю смотрю… — Полетать хотел? — И теперь хочу. — Аки птица, говоришь? — Аки птица, говорю… — Ну, а дальше как?! — Непременно взлечу!.. Мужичонка-лиходей, рожа варежкой… Одичалых собак пугая стонами, В ночь промозглую лежал на Ивановской, Словно чёрный крест — руки в стороны. Посредине государства, затаённого во мгле, Посреди берёз и зарослей смородины, На заплаканной, залатанной, загадочной земле Хлеборобов, Храбрецов И юродивых. Посреди иконных ликов и немыслимых личин, Бормотанья и тоски неосознанной, Посреди пиров и пыток, пьяных песен и лучин, Человек лежал ничком, в крови собственной. Он лежал один. И не было ни звёзд, ни облаков. Он лежал, широко глаза открывши. И спина его горела не от царских батогов, Прорастали крылья в ней. Крылья!.. Крылышки!.. #Роберт_Рождественский #шестидесятники
