Guest
Владимир Замела, запорошила вьюга по граду старинному, кисеёй из снежинок златые укрыв купола. Я иду сквозь метель осторожно, как по полю минному, по проспекту, где раньше творил я лихие дела. Здесь, я помню, на санках катался с артисткой Земфировой, здесь с цыганкой Маняшей в трактирах я месяц кутил, здесь я продал жиду скромный матушкин перстень сапфировый, а потом дрался с ваньками и околотошных бил. Пил шампанское вёдрами и монопольную царскую, губернатор был брат, полицмейстер — родимый отец. Было время! Являл я Владимиру удаль гусарскую. Но всему, как известно, приходит на свете конец. Полюбил я мещанку, сиротку-подростка, Аринушку, голубые глазёнки, худая, что твой стебелёк. Тётка, старая сводня, спроворила мне сиротинушку — устоять не сумел я, нечистый, знать, в сети завлёк. Патрикеевна, тётка, точь-в-точь на лисицу похожая, отвела меня в спальню, где девочка слёзы лила. И всю ночь как котёнка Аринушку тискал на ложе я... А на завтра придя, я узнал, что она умерла. Что причиной? Мой пыл иль здоровье её деликатное? Разбирать не хотелось. Полицию я задарил, сунул доктору “катю“, словцо произнес непечатное, Патрикеевне в рыло — и в Питер тотчас укатил. Танцевал я на балах, в салоны ходил и гостиные, сбрил усы, брильянтином прилизывать стал волоса, Но в столичном чаду не укрылся от глазок Арины я: всё являлась ночами и кротко смотрела в глаза. Запил мёртвую я и стихи стал писать декадентские про аптеку, фонарь и про пляски живых мертвецов, начал в моду входить, и курсистки, и барышни светские восклицали, завидя меня: “Степанцов! Степанцов!“ Брюсов звал меня сыном, Бальмонт мне устраивал оргии, девки, залы, журналы, банкеты, авто, поезда; только больше, чем славу, любил полуночничать в морге я, потому что Аришу не мог я забыть никогда. Как увижу девчонку-подростка, так тянет покаяться, положу ей ладонь на головку и скорбно стою, а медички, что в морг проводили, молчат, сокрушаются, что не могут понять декадентскую душу мою. А на западе вдруг загремели грома орудийные, Франц-Иосиф с Вильгельмом пошли на Россию войной. Я попёрся на фронт, и какие-то немцы дебильные мчались прочь от меня, ну а после гонялись за мной. Я очнулся в семнадцатом, раненый, с грудью простреленной, и в тылу, в лазарете, вступил в РСДРП(б). Тут и грянул Октябрь. И вчера, в своей мощи уверенный, я вернулся, Владимир, старинный мой город, к тебе. Мне мандат чрезвычайки подписан товарищем Лениным, в Губчека Степанцов громовержец Юпитер еси. Всю-то ночь размышлял я, кому надо быть здесь расстрелянным? Много всяческой дряни скопилось у нас на Руси. Вот, к примеру, жирует тут контра — вдова Патрикеевна, домик ладный, удобный, и золото, видимо, есть. Удивляет одно: почему до сих пор не расстреляна та, что здесь продавала господчикам девичью честь? Я иду по Владимиру мягкой кошачьей походкою сквозь пургу, за невидимым блоковским красным Христом, под кожанкой трясется бутыль с конфискованной водкою, ликвидирую сводню — и водочки выпью потом. Сводня не открывает. Ей дверь вышибают прикладами латыши мои верные. Золото, а не народ! “Долго будем мы тут церемониться с мелкими гадами?“ — Это я восклицаю и сводит контузией рот. Входим в комнаты мы, Патрикеевна в ноги кидается. “Не губи, милостивец!“ — рыдает . А я ей в ответ: “Помнишь, старая гнида, как ты погубила племянницу? А того барчука? Вспоминаешь, зараза, иль нет? Нынче мстит вам, старухам, замученный вами Раскольников, с пробудившейся Соней сметёт он вас с Русской земли. А за ним — миллионы острожных российских невольников, что с великой идеей мозги вышибать вам пришли“. “Где деньжонки, каналья?!“ — вскричал я — и вся она пятнами изошла, но когда я ко лбу ей приставил наган — окочурилась старая ведьма. И стало понятно мне: не Раскольников я, а лишь пушкинский пошлый Герман. Эпилог Минул век. Разогнула Россия могучую спинушку, на железных конях поскакала в другие века. А Владимир всё тот же, всё так же поют в нём “Дубинушку“, и на камне надгробном моём чья-то злая рука год за годом выводит: “Убивший сиротку Аринушку декадент Степанцов, председатель губернской ЧК“.
