Guest
Автограф и ранняя редакция: Филолог Ю.Никольский весной 1918 писал: “Москва — нелепа, старообразна; литераторы в ней все больше провинциальные (интересуются Бальмонтом и Брюсовым, не ведают о Гумилеве и еле нисходят к Ахматовой!)“. “Появление в России такого поэта было далеко не случайно. Поэзия отражала тенденции, которые кристаллизовались в социальной жизни страны. В Западной Европе эти тенденции обозначались раньше, раньше были отражены поэзией. Новая тема вошла в стихи и получила в них права гражданства. Эта тема может быть выражена одним словом политико-экономического словаря: колонии. Но это слово, объясняющее все, в то же время не говорит нам ничего. И нам придется прочесть француза Леконта де Лиля, англичанина Киплинга, немца Брэма, чтобы почувствовать ослепительность солнца, разлившегося над пустыней, аромат пальмовых лесов на берегах голубых заливов, романтику войны с дикими народами, населяющими далекие страны, торжество победы и черный ужас тропической ночи. Из всех перечисленных поэтов де Лиль всего ближе к Гумилеву. У Гумилева вообще много — от французской поэзии. Но русский язык стихов Гумилева — задушевнее хрустального французского звона. [...] де Лиль стал метонимией Гумилева, видимо, под впечатлением стихотворения «В узких вазах томленье умирающих лилий…» («О Леконте де Лиле мы с тобой говорили»), которое при разговоре о Гумилеве направляло взоры знатоков к поэзии парнасца, для чего имелись известные биографические основания и что стало штампом в литературной критике, эпоху спустя вызвав раздражение Ахматовой: «Не стоит походя называть Гумилева подражателем Леконт де Лиля и Эредиа. Это неверно, тысячу раз сказано, затрогано такими ручками!» [...] Как атрибутирующая деталь строчки «креола с лебединой душой» появляются в стихотворении Бориса Горнунга, посвященном «овдовевшей» Ахматовой: Хлюпали ноги по невидимым лужам, Сирена хрипло шофера звала. Неоконченный храм сожжен до тла, — Наверно Пракситель в агонии не нужен. Надменно-сурово вошел в автомобиль, И мыслились четко де-Гама, Магеллан, И в Черчере собственный смелый караван, — Осталось одно: то, что было любить. И серые струи упорно цедились И также упорно, прищуривши глаз На темного спутника, несколько раз Цедил он две строчки Леконта де Лиля. [...] автор первого полуакадемического сочинения об акмеистах, статьи «Преодолевшие символизм» (1916) [...] Жирмунский [...] вспоминал: “С большим интересом прочитал высказывание Н.Г. о моей статье «Преодолевшие символизм» С Н.Г. я встречался часто, но отношения у нас были скорее прохладные. Я и мои друзья, по-видимому, отталкивались от его чрезмерной мужественности и волевого склада характера, считали его не очень глубоким и тонким, не очень любили как поэта и предпочли бы видеть Ахматову за кем-нибудь другим. Я считал, что он не очень доволен моей статьей, т.к. в ней о нем говорится скорее с холодным уважением, а об Анне Андреевне с увлечением. Тем не менее однажды в 1919 или 1920 г., когда мы вместе шли неясным снежным вечером по Невскому, возвращаясь из горьковского Дома писателей, он сказал мне, что я единственный из современных критиков, который понимает и признает значение акмеизма как нового поэтического направления, и что я мог бы стать «Сент-Бёвом» этого направления Я отшутился, сказав, что для того, чтобы быть Сент-Бёвом, нужно иметь в своем распоряжении «понедельники» (критические статьи С.-Б. выходили каждый понедельник в одной известной парижской газете , а у нас в то время с печатанием было очень слабо!). Бродский: “Гумилев мне не нравится и никогда не нравился. И когда мы обсуждали его с Анной Андреевной, я — исключительно чтобы ее не огорчать — не высказывал своего подлинного мнения. Поскольку ее сентимент по отношению к Гумилеву определялся одним словом — любовь. Хотя я и не скрывал, что, с моей точки зрения, стихи Гумилева — это не бог весть что такое. Помню довольно длинный разговор с Ахматовой про микрокосм Гумилева, который к моменту его ареста и расстрела начал стабилизироваться, становиться его собственной мифологией. Совершенно очевидно, что уж кто был убит не вовремя — так это Гумилев. Что-то в этом роде я Ахматовой и сказал. Уже после смерти Анны Андреевны я прочел четырехтомник Гумилева, выпущенный в США. И не переменил своего мнения. Помню, я в те дни зашел к Жирмунскому. И говорю ему: «я получил книжки, которые могут быть вам любопытны: полное собрание сочинений автора». Автора я не называю и продолжаю: «Мне он не очень интересен, но вам, быть может, понадобится для каких-нибудь академических разысканий. Так что я могу вам совершенно спокойно эти книжки отдать». Жирмунский говорит: «Это кто ж такой?» Я отвечаю: «Вы знаете, мне неловко, но это четыре тома Гумилева». На что Жирмунский мне: «Здрасьте! Я еще в 1914 говорил, что Гумилев — посредственный поэт!»“
