Guest
Шут был вор: он воровал минуты — Грустные минуты, тут и там, — Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. В светлом цирке между номерами Незаметно, тихо, налегке Появлялся клоун между нами Иногда в дурацком колпаке. Зритель наш шутами избалован — Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: “Да разве это клоун! Если клоун — должен быть смешной!” Вот и мы... Пока мы вслух ворчали: “Вышел на арену, так смеши!” — Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. Мы опять в сомненье — век двадцатый: Цирк у нас, конечно, мировой, — Клоун, правда, слишком мрачноватый — Невеселый клоун, не живой. Ну а он, как будто в воду канув, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки. Мы потом смеялись обалдело, Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал — Горе наше брал он на себя. Только — балагуря, тараторя, — Все грустнее становился мим: Потому что груз чужого горя По привычке он считал своим. Тяжелы печали, ощутимы — Шут сгибался в световом кольце, — Делались все горше пантомимы, И морщины глубже на лице. Но тревоги наши и невзгоды Он горстями выгребал из нас — Будто обезболивал нам роды, — А себе - защиты не припас. Мы теперь без боли хохотали, Весело по нашим временам: Ах, как нас прекрасно обокрали — Взяли то, что так мешало нам! Время! И, разбив себе колени, Уходил он, думая свое. Рыжий воцарился на арене, Да и за пределами ее. Злое наше вынес добрый гений За кулисы — вот нам и смешно. Вдруг — весь рой украденных мгновений В нем сосредоточился в одно. В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь — и тишина... Слишком много он взвалил на плечи Нашего — и сломана спина. Зрители — и люди между ними — Думали: вот пьяница упал... Шут в своей последней пантомиме Заигрался — и переиграл. Он застыл — не где-то, не за морем — Возле нас, как бы при
