Guest
— Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей... Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал. — ... покойного Берлиоза... — Как же, как же, — перебил Коровьев, отнимая платок от лица. — Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! — тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: — Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А? — Трамваем задавило? — шепотом спросил Поплавский. — Начисто, — крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, — начисто! Я был свидетелем. Верите — раз! Голова — прочь! Правая нога — хрусть, пополам! Левая — хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят! — и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях. Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного. “Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей!“ — подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек уже в квартире покойного, ибо и такие примеры в жизни бывали. — Простите, вы были другом моего покойного Миши? — спросил он, утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева. Но тот до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов “хрусть и пополам!“. Нарыдавшись вдоволь, Коровьев отлепился наконец от стенки и вымолвил: — Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки! — и, повернув к Поплавскому совершенно заплаканное лицо, добавил: — Вот они, трамваи-то. — Я извиняюсь, вы мне дали телеграмму? — спросил Максимилиан Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный плакса. — Он! — ответил Коровьев и указал пальцем на кота. Поплавский вытаращил глаза, полагая, что ослышался. — Нет, не в силах, нет мо’чи, — шмыгая носом, продолжал Коровьев, — как вспомню: колесо по ноге... одно колесо пудов десять весит... Хрусть! Пойду лягу в постель, забудусь сном, — и тут он исчез из передней. Кот же шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал: — Ну, я дал телеграмму! Дальше что?
