Guest
Упомянуты: Тарас Шевченко — ключевой для украинской литературы поэт. Прозаик, живописец, график, этнограф, общественный деятель. Писал на русском и украинском. Г.Сковорода — философ и поэт. Писал на смеси украинского, русского и церковнославянского. У.Кармалюк (Кармелюк) — предводитель крестьянского движения на Подолье в 1813-35 гг. Горький назвал его «украинским Робин Гудом». И.М.Дзюба: “Быть может, никто из русских поэтов не сказал об Украине, о Шевченко таких проникновенных слов, как Чичибабин. Но он — русский поэт. Украина — часть его мира. Сердцевина этого мира — Россия. И требовать, чтобы Украина была для него тем же, чем для В.Стуса или Л.Костенко, мы не вправе. Мы можем в чем-то не соглашаться с ним, с чем-то спорить. Он и сам не настаивает на единственности, безапелляционности своей мысли, не требует особого внекритического статуса — ценя свое право мыслить субъективно и независимо, он признает это право и за другими“ (). Чичибабин “изучал русскую историю, знал ее в деталях, воскрешал ее в своих стихах, но видел в ней преимущественно одно: бесконечную полосу жестокостей и угнетения, пыток и казней“ () Я дышал историей России. Все листы в крови — куда ни глянь. Грозный царь на кровли городские простирает бешеную длань. Клича смерть, опричники несутся. Ветер крутит пыль и мечет прах. Робкий свет пророков и безумцев тихо каплет с виселиц и плах... 1992 г. (с стихотворение 92 года “Плач по утраченной Родине“): 93 г.: () Евтушенко познакомился с Чичибабиным в 59-м: “дышавший на ладан домишко на Рымарской с водопроводной колонкой во дворе. Мы поднимались по деревянной лестнице, ведущей, похоже, на чердак. Шли на песню, раздававшуюся сверху под гитарные струны. Дверь не была заперта. За столом, на котором стояла полупустая бутылка водки, банка килек и пара граненых стаканов, сидели двое: тот, что с гитарой, — помоложе, другой — постарше, худущий, изможденный, из чьих глаз на меня полыхнула жгучая синева. В нем я сразу признал Чичибабина. Мы раньше не встречались, но и он догадался, кто я, приложил палец к губам, чтобы не прерывать песню, подвинул нам с Сережей по табурету и тихонечко плеснул остатки водки в чайные чашки. Когда песня кончилась, крепко пожал мне руку своей костистой сильной рукой лагерного землекопа. — Ну, здравствуй, Евтушенко. [...] — Ну, теперь читай, Евтушенко. И впился в меня недоверчивым пронзительным взглядом, словно выпытывал: что ты за человек и способен ли ты выдержать славу, которая на тебя свалилась? Одно никак не сопрягалось с его могучими глазами, с его буйной не по возрасту копной волос: он был одет во все советско-усредненное, учрежденческое, нечто заготзерновское, жэковское, счетоводческое, как будто его насильно запихнули в эту смирительную одежонку. Потом я узнал, что он на самом деле работает в конторе грузового автопарка“ (). В 1989-м “Евтушенко попросил Чичибабина быть его доверенным лицом, и не участвующий в публичных мероприятиях Б.А. согласился. [...] Перед многотысячной аудиторией, кроме самого Евтушенко, выступали приехавшие из Москвы Татьяна и Сергей Никитины, харьковские барды, читал стихи Борис Чичибабин. В эти же дни Б.А. вместе с Евтушенко выступал на площади Поэзии возле памятника Пушкину. Вот как Евтушенко вспоминает об этом в предисловии «Кротость и мощь» к книге стихов «Колокол»“: “Из-под густых бровей полыхали синевой, упасенной от всех ядовитых дымов, глаза гусляра, витязя, монаха, подпоясанного, однако, мечом. Чичибабин так сказал о колоколе: «в нем кротость и мощь». Именно эти два колокольные качества, слитые в одно, и есть нечаянное самоопределение. Я попросил Чичибабина прочесть стихи, и пока харьковчане аплодировали, радуясь его появлению, он неловко вытискивался из толпы и шел по единственно свободному месту — по краю клумбы возле памятника, стараясь не повредить цветов, оступаясь в жирном черноземе, держа в руках хозяйственную кошелку, выдававшую то, что он вовсе не собирался выступать. Но, знаете, и с этой кошелкой, и с этой неуклюжей застенчивой походкой он был совершенно естественен возле Пушкина. Представьте, например, возле Пушкина Грибачева — это будет вопиющее несочетание. А вот Чичибабин — сочетается. И благородством облика, и благородством стиха. [...] Если, как у всех нас, не все стихи Чичибабина идеальны, то он для меня, тем не менее, со всей его жизнью, манерой поведения, поэзией является воплощением идеала поэтического характера. Кротость — в перенесении страданий. Мощь — в их преодолении. Кротость — в манерах. Мощь — в поступках действием и словом“. «Когда стихотворенье заперто…» (1993):
