Guest
СЕРГЕЙ ВЕСТНИК Солнце выжгло траву до цвета старой мешковины. В деревне, затерянной в пыльных полях, поселился голод — тихий, изматывающий, без криков и бунтов. Он просто был. В запахе горячей пыли, в пустых взглядах, в едва слышном плаче детей за тонкими стенами изб. У Прохора, безногого калеки, от войны оставившего на поле боя не только молодость, но и способность ходить, была корова. Зорька. Не скотина — собеседница. Последняя нить, державшая его в этом мире. Солнце выжгло траву до цвета старой мешковины. В деревне, затерянной в пыльных полях, поселился голод — тихий, изматывающий, без криков и бунтов. Он просто был. В запахе горячей пыли, в пустых взглядах, в едва слышном плаче детей за тонкими стенами изб. У Прохора, безногого калеки, от войны оставившего на поле боя не только молодость, но и способность ходить, была корова. Зорька. Не скотина — собеседница. Последняя нить, державшая его в этом мире. Каждое утро он на своих обрубках, подтягиваясь на сильных руках, добирался до хлева. Воздух там был густой, живой, пахнущий Зорькой: парным молоком, пережеванным сеном и теплом огромного тела. Он утыкался лбом в ее теплый, шершавый бок, и мир снова обретал смысл. Костлявые ребра коровы выпирали все сильнее, молока становилось меньше — ровно столько, чтобы разбелить водянистую похлебку из лебеды и не умереть самому. Зорька была его якорем. Ее влажный нос, тычущийся в ладонь, ее мерное, успокаивающее жевание, звук тонкой струйки молока, бьющей о стенки ведра — это была вся музыка его жизни. Однажды вечером, когда лиловые тени легли на потрескавшуюся землю, на пороге его избы появилась соседка Марья. Вдова с пятью ртами по лавкам. Лицо серое, как зола, в глазах — сухая, выжженная мольба. Она не просила. Просто стояла и смотрела, и в этом молчании было больше крика, чем в любом вопле. — Прохор... Дети... Молока просят. Пустого... Он промолчал. Внутри все сжалось в ледяной комок. Отдать Зорьку? Это как вырвать собственное сердце, еще живое и теплое. Он буркнул что-то неразборчивое, и Марья поняла. Молча кивнула и ушла, ссутулившись, будто неся на спине неподъемный груз отказа. Всю ночь Прохор не спал. Он сидел на лавке, и тишина в избе звенела от напряжения. Ему чудились детские голоса, шептавшие одно слово: «молока». Он вспоминал госпиталь, запах гниющих бинтов и такого же безногого соседа по койке, который отдал ему свой последний сухарь и к утру умер. Прохор тогда не взял, отпихивал, а санитар сказал: «Возьми. Ему уже не надо, а ты живи». И он жил. Зачем? Чтобы сейчас, вцепившись в свою корову, слушать, как за стеной угасают дети? Парадокс жег его изнутри. Чтобы выжить самому, он должен был умереть для других. А чтобы другие жили, он должен был отдать свою единственную жизнь — свою Зорьку. Под утро, когда небо на востоке стало сизым, как разбавленное молоко, он принял решение. Оно пришло не с мыслью о Боге или о подвиге. Оно пришло с оглушающей тишиной внутри. Словно перегорело что-то, державшее его в тисках страха. Он дотащился до хлева. Зорька встретила его тихим мычанием. Прохор обнял ее теплую шею, уткнулся лицом в пахнущую лугом шерсть и впервые за много лет заплакал. Не навзрыд. Одна, скупая, мужская слеза скатилась по небритой щеке и впиталась в коровью шкуру. — Иди, кормилица... — прошептал он. — Там нужнее. Он сам вывел ее за веревку, точнее, выполз, волоча за собой корову, и привязал у Марьиного крыльца. Не сказал ни слова. Просто оставил и уполз обратно в свою пустую, оглохшую избу. Пустота. Хлев молчал. Пахло только старой соломой и холодом. Эта пустота была физической, она давила на уши, высасывала воздух. Прохор лежал на лавке, глядя в потолок, и ждал конца. Он сделал свой выбор. Прошло три дня. Он пил одну воду. Силы уходили. А потом на пороге снова появилась Марья. В руках она держала глиняную крынку, полную до краев белым, живым, настоящим молоком. От него шел едва уловимый пар. — Возьми, Прохор. Это твое. Он посмотрел на молоко, потом на нее. И сердце его в тот миг исполнилось великой благодарности Творцу. Он отдавал навсегда, без возврата. И вот ему несут плоды его же добра. Дрожащей рукой он взял тяжелую глиняную крынку. Холодная, гладкая глина странно контрастировала с живым теплом молока внутри. А потом по деревне пошла цепная реакция. Поступок Прохора, тихий и отчаянный, будто сокрушил лед на замерзшей реке общей беды. Кто-то, узнав, что Марья отнесла молоко старику, принес ей из последних запасов ведро картошки. Другой сосед приволок охапку лучшего сена для Зорьки, которое прятал для своей козы. Зорьку теперь кормили всей деревней. И случилось странное, необъяснимое, но земное чудо: получая хороший корм, корова стала давать столько молока, что хватало всем детям. Прохор больше не был один. Каждое утро на его пороге появлялся один из Марьиных детей с крынкой молока для «дяди Прохора». Сосед, принесший сено, стал захаживать по вечерам — не из жалости, а просто посидеть рядом на завалинке, молча покурить. Его пустая изб
